Дмитрий Губин

Предисловие к первому сборнику стихов И. Поглазова

«Закрываю двери, которые не открыл...»

14 декабря 1980 года в городе Минске ушёл из жизни Игорь Поглазов. Есть определённый предел, который не преступить живущим в суждении о тех, кто решался на уход. Осуждать – или одобрять – последний шаг Цветаевой, Есенина, Маяковского равно вненравственно, и, если кто исповедует другую веру, нам друг друга не понять. Игорю Поглазову шёл четырнадцатый год, он был восьмиклассником, пионером и поэтом Божьей милостью.

Судя по стихам, последний год Поглазов много думал о вере, религии, и его богоискательские стихи, содержащие первые осмысления христианской идеи, до боли пронзительны. В кармане школьной куртки родители нашли его последнее сочинённое:

Была Поглазову известна и цитата из Екклезиаста о суете жизни: он, вероятно, трактовал суету как тщетность. Но почему своё существование показалось ему тщетным?

Когда страна беднеет на человека, следует искать ответ на этот вопрос хотя бы с тем, чтобы не признавали жизнь напрасной другие мальчишки и девчонки.

Итак, Поглазову шёл четырнадцатый. Однако он не был мальчиком-школьником, а юношей, почти молодым мужчиной, поскольку рос невероятно быстро, меняясь если не по часам, то по месяцам. Будь у него паспорт, пришлось бы то и дело вклеивать новую фотографию. В двенадцать был росл, ходил чуточку сутулясь и подпрыгивая – эдакой «студенческой» походочкой, причём внешне вполне тянул на абитуриента-десятиклассника. В тринадцать, с кем-то поспорив, постригся наголо, но после этой процедуры, равняющей с пацанвой и женатых дядь, его стали принимать за призывника. Кстати, при стрижечке-«нулёвке» он выявил удивительное сходство с Маяковским: тот когда-то тоже остригся перед тем, как позировать Репину, чем поверг художника в смятение. Взрослости внешнего вида Поглазова соответствовала и взрослость поведения: знакомым девушкам он вовсю заливал про то, как поступал, но не поступил в литинститут и прочее. Записался во «взрослое» литобъединение при вечерней газете, где также никто не усомнился в институтской легенде, скидывался со всеми по трояку на колбасу и «Ркацители» и смущался только того, что вечером у остановки его будет встречать папа. Удивительно не то, что обман не раскрывался, и даже не то, что в объединении Поглазов стал общим любимцем (младшие становятся любимцами часто), - удивления заслуживает, что он образовал вокруг себя интеллектуальный центр. К этому времени он уже проштудировал Гомера, Бодлера, Аполлинера, Блока, Хлебникова, Ахматову, Цветаеву...

Разумеется, они были прочитаны отрывочно, не академически (какой там академизм, когда и журнальная Цветаева – стойкая валюта!), но прочувствованы в той мере, в какой мозг постигает по капле океан. Дар поэтического мышления обращал заимствование – в оригинал и, как сказал бы Мандельштам, цитату – в цикаду.

возвращал Поглазов Пастернаку взятую взаймы «Сестру мою жизнь»...

Развитие Поглазова было карастрофически быстрым, но пропорциональным. Он не являлся вундеркиндом, потому что раннему уму соответствовало развитое тело, и избежал противоположного – акселерации как разлада хилого духа с пробудившейся плотью. Была соразмерность, была заявка на гениальность, потому что гений – это гармония, соразмерность, и попробуйте найти другое определение гению.

Впрочем, катастрофичность заключалась не в стремительности развития Поглазова, а в неразвитии общества. Теперь слова про «застой» - общее место, но автор этих строк хорошо помнит, как Алесь Адамович объяснял, что его хлопоты за стихи Поглазова только загубят публикацию. Игорь развивался по своему календарю, ему действительно было не тринадцать, а где-то восемнадцать, в этом возрасте было естественно думать о Боге, о политике, о женщине – вот он и думал. Только в стране стояли те времена, когда уместно было спрашивать, «какое... у нас тысячелетье на дворе». Какой смысл было жить? И куда...

Человеку, отстающему от времени, всё-таки проще. Человека, опережающего время, идущие в ногу, будут одёргивать постоянно, заставляя встать в ряды: Поглазову предлагалось быть прилежным пионером, овладевать знаниями, переводить через дорогу хрестоматийную бабушку и мечтать разве о том, чтобы в случае необходимости принять командование полком, - о когда-то героическом, но теперь обречённом поступке.

Какой парень и какой талант были загублены! Осталось что-то около двухсот стихотворений, написанных большей частью на одном дыхании и потому необработанных (а кто в восемнадцать лет думает о редактировании? опыт есть возраст), многое исчезло, ещё больше осталось в набросках. Но какая сила в строчках, пробивающихся рудной жилой среди рыхлой почвы ординарного, наспех оперенного рифмой! Как сам Поглазов написал о том же Пастернаке:

Сила Поглазова не в цельности стихов, а в новом смысле звучаний старых слов. Любую чужую, случайно залетевшую строчку («Пусть другая тебя любит женщина») он превращал в поэзию высокой пробы:

Крылья естественно произрастают за спиной от кружения в любви, где заимствованная фраза холодно именуется «афишей».

Разве можно примириться, что Поглазова – нет?

А понять нам следует... Сначала хотел написать: следует понять, что нельзя идущих впереди мерить по меркам своего времени, подгонять под общие шкалы, ценить по способности к конформизму. Талант не бывает на семьдесят процентов хорош, а на тридцать плох, - он есть самодостаточное условие, сам закон и шкала. Но потом понял, что любая жизнь, даже марширующая в рядах или остающаяся сбоку припёку – тоже своего рода талант, а значит, самодостаточна любая жизнь.

В эту книгу отобрано законченное и самостоятельное. Ниже приведены наброски и то, что Пастернак называл «темами и вариациями». Это этюды к картине на тему жизни, написанной им самим. Он однажды так и заметил:

Наивно думать, будто этюды достаются из запасников ради пояснения и дополнения картины. Черновик, как правило, проливает свет не на стихотворение, а на поэта. Не потому ли нам так дороги черновики Пушкина?

Восемь лет стихи Игоря Поглазова существовали лишь в самиздате, пока не пробил молчание ленинградский журнал «Аврора». Следом отозвались белорусская и московская печать. И, может быть, эти публикации означают, что за восемь лет в стране начало меняться отношение не только к стихам, но и к людям.

Дай-то нам Бог.